— Ну и пара! — говорит Люк, по-своему истолковывая мой надменный вид. — Серж мог сделать гораздо лучшую партию. Впрочем, она тоже.

К чему вскрывать несоответствия? Если он не сделал лучшую, то не сделал и худшую. И она тоже. Хотя оба имели такую возможность. Однако в это утро Люк беспощаден. Он продолжает:

— А со свадьбой надо поспешить. Должно быть, Катрин позавидовала лаврам Берты Аланек.

Я уже догадывалась: круги под глазами, набухшая грудь, два желтых пятна, высмотренных мною на ее лбу, вызвали и у меня такое подозрение. Но я предпочла бы не знать наверняка, как предпочитаю, чтобы он молчал, бедняга Люк, которому этот брак ненавистен, потому что он возможен.

— И разве ты не понимаешь, что она провела Сержа… что речь идет о маленьком Перламутре!

Ну, знаешь, спасибо за информацию. Ты тоже был бы благодушным, будь ты счастливым, будь у тебя то, свидетелем чего сделали тебя Серж и Катрин. Не надо озлобляться. Я охотно буду несправедливой, но про себя, в глубине души, не выдавая этого тебе. Матильда, которая кормит Клода в «первозданном хаосе» и следит за всей сценой, подбрасывает нам щепотку соли от себя:

— Я думаю, этот брак разрешает много проблем.

— Я тоже.

Эту фразу я прошептала. Матильда бросает на меня долгий взгляд. Направляя свою злобу по другому руслу, Люк добавляет:

— Сказала бы ты Сержу, чтобы он меня поменьше эксплуатировал. К твоему сведению, он сделал широкий жест: назначил мне пятнадцать тысяч монет в месяц. А знаешь ли ты, что грабастает он сам?

Что он грабастает?.. В данный момент руку Катрин.

33

Что должны думать в течение этой недели Серж и Катрин? Какое мнение создалось у них обо мне, о моем настроении, о моем нелогичном поведении? Особенно должен быть поражен Серж; он, конечно, ждал, что я захлопаю в ладоши. Ведь как-никак он остепеняется! Но то, что я знаю про «невесту», отравляет мне мысль об этом браке. Может быть, я боюсь измены Катрин, у которой счет любовников перевалил уже на вторую руку? Нет, дело не в этом… Сержу следовало выбрать менее красивую девушку, такую, какую пожелала бы ему я: хорошую стряпуху, не очень изящную (у Катрин только это и есть), немного расплывшуюся, без подбородка, со стеклянными глазами и завивкой, как у барана; и жениться ближе к сорока годам, чтобы дать мне отсрочку, чтобы я ничего не знала (потому что к тому времени меня уже десять лет будут есть черви). И раз уж мужчине непременно надо иметь жену, такая жена Сержа меня раздражала бы меньше. И все-таки она меня немножко раздражала бы. Я начинаю слишком ревниво относиться к своему влиянию.

Звонок. Телефон надрывается над моей головой.

— Иду-у! — кричит Матильда.

— Нет. Если Клод еще не лег, пусть ответит он. Это его развивает.

Шорох скольжения дает мне знать, что ребенок ползет к моей кровати на руках и коленках. Он лепечет от радости — если ноги по-прежнему отказываются его носить, то язык у него мало-помалу развязывается. Звонки по телефону — это часть его развлечений. Он знает: надо сесть у изголовья, взять левой рукой черный предмет и поднести к уху и рту Станс. Указательный палец правой руки вертит колесико. Станс смотрит и говорит:

«Не в эту дырку и не в ту, а в другую!» И тогда надо повернуть колесико. Потом опять повернуть — всего семь раз. После этого Станс разговаривает. Часто случается, что она говорит: «Извините, ребенок ошибся номером». Но на этот раз все очень просто — надо только снять трубку. Я приподнимаю голову, чтобы прижать ухо к трубке, и изгибаю шею, подстраивая рот к микрофону.

— Алло-алло-алло!

Это Кати. Поток восклицаний, мелодичное щебетанье ласточки на краю водосточной трубы: ничего нельзя понять. Но вот другой голос — глубокий бас Сержа: «Ну как, дышишь носом?» Затем его сменяет Люк и объясняет причину этого коллективного звонка. Несмотря на поздний час, они все трое (молодцы!) еще в конторе фабрики, изучают первые керамические плитки, вынутые из печи. Речь идет о пробной партии художественной серии плиток на тему «Водоросли» для внутренней отделки нового роскошного бара «Эспадон», который откроется неподалеку от Музея океанографии в Монако. Дюжина плиток получилась очень прилично. Но на восьми других зеленые тона оставляют желать лучшего. Если я хочу высказать свое мнение, завтра утром мне пришлют с велосипедистом образцы…

— Решайте сами. Я в этом ровно ничего не смыслю.

— Конечно, было бы лучше сделать другие. Но заказчик послезавтра укатит. Он не приедет ради этого с юга во второй раз, и если не поработать днем и ночью…

— Давайте, давайте. Выспитесь через три дня. До свидания.

С минуту я размышляю, лежа на умолкнувшей трубке. Что это: меня любезно занимают, почтительно испрашивая никому не нужное мнение, или же мои вопрошатели приобрели вкус, порочную страсть к советам? За последнее время, с тех пор как Люк поступил на фабрику, просто обалдеешь, о чем только мне не приходилось высказываться. Но хорошее отношение не заменяет компетентности. У каждого своя сфера. Пусть разбираются без меня и помнят, что я недолговечна.

— Положи трубку на место, Клод.

При этом я протягиваю руку, чтобы погладить белобрысый затылок. Я протягиваю руку… Нет, я думала, что протягиваю! Я все время забываю, что моя рука мертва. Мои рефлексы пережили мои члены. Чтобы погладить ребенка, я должна позвать Матильду и попросить ее сделать это за меня, что все-таки не одно и то же. Есть действия, теряющие свой смысл, когда их выполняют за тебя другие: элементарная истина, и тем не менее ее следует высказать, потому что она объясняет многие из моих провалов. Лишаясь всех своих возможностей, лишаясь себя, вскоре лишаешься и других.

Я вздрагиваю… Сегодня вечером ты настроена оптимистично! Пока у тебя есть другие, нельзя считать, что ты лишилась себя. Впрочем, так или иначе — это вопрос нескольких дней. Ты умрешь, а умерев, уверяю тебя, покинешь все и всех! Мне следовало бы уйти от них сейчас. Вспомни, что ты ответила Паскалю. Ты очень хорошо почувствовала, какая проблема встает in fine. [29] Ты хотела им помогать, и какой бы ни была эта помощь — может быть, равной нулю, — они приобрели к ней вкус, они в нее верят. После твоей смерти они, твои внешние члены, окажутся в трудном положении. Телефонный провод, как перерезанный нерв, больше не принесет им ответа. Ты заставляла их кровь быстрее циркулировать; ты рискуешь оставить их парализованными. Надо, чтобы они отвыкли от тебя до того, как ты исчезнешь; наверное, следовало подумать об этом еще раньше. «Все, что поражено, разрушается». Чтобы завершить свое дело (пусть иллюзорное), придется вдобавок перед ним стушеваться.

Клод отправился спать. Матильда сначала заглядывает ко мне, а потом идет в свою спальню, где укладывает ребенка, расточая ему свои ласки. Я слышу также голос папаши Роко, уже проскользнувшего сюда, он делает это почти каждый вечер, чтобы предложить Клоду сеанс щекотания, а потом мне — сеанс шахматной игры.

— Полно, полно, папаша Роко, не надо его тормошить. А то он не уснет, ангелок, — возражает тетя.

Далекая радиостанция бросает вальс в бесконечную пустоту. А я кружусь в своей. «Чудный час манит нас…» В самом деле! Этот час велит тебе, Констанция, уйти от них еще до того, как ты умрешь. Ну что, собственно говоря, ты сделала? Ты не приняла никакого серьезного решения, ничего не выбрала. Ты играла то в одну жизнь, то в другую, как ребенок играет то в полицейского, то в вора. Ты без разбора давала допинг то одному, то другому, хотя это запрещено спортивными правилами и ведет лишь к наложению взыскания на бегуна, а то и к несчастному случаю. Без тебя Катрин не познакомилась бы с Перламутром, а Серж не надул бы Данена. О прочем я уж молчу… Настало время положить предел урону. Изолируем эту падаль, не желающую убираться, предпочитающую гнить заживо и становиться настоящим бременем для всего света. Изолируем ее, изолируем. Больше никаких посещений. Никакой переписки. Никаких звонков, по телефону.